Плюс скидки
(памяти полковника S.)
Я получаю странные посланья -
красивые рифленые конверты,
надписанные твердою рукой,
и все от разных лиц - а почерк схож,
да и вообще, они похожи всем:
одна и та же плотная бумага
завидной белизны - ну да, такая,
с разводами - и острые края:
однажды, даже, я порезал палец.
Чего хотят мои корреспонденты,
мне трудно разобрать - в любезных фразах
обычно так расставлены слова,
что мысли распадаются на сотни
незначимых частей, и из осколков
я не способен выстроить узор,
на что-нибудь похожий... Но, пожалуй,
бессмыслицею их не назовешь -
там чудится вопрос, причем, не праздный,
настойчивый, и, вглядываясь в них,
я, кажется, уже почти готов
понять его - но тут калейдоскоп
сдвигается на неприметный штрих
зазубренных колесиков, и снова
все домыслы становятся смешны,
и я в сердцах на стол швыряю лист
и вижу, что в строке - дурная шутка,
одна лишь непродуманная лесть
и ничего в конце - ни "до свиданья",
ни, даже, хоть малейшего намека
на чей-нибудь привет - а то еще
дурацкие засушенные розы
приклеены внизу. Какая чушь,
Порой посланья приходили часто,
и я бывал настолько раздражен,
что, не вскрывая, отправлял в корзину
конверты с четкою прямой строкой
и не жалел об этом. Но от них
не так-то просто было отказаться:
я снова находил их на столе -
разглаженные, лишь чуть-чуть с изгибом, -
на самом видном месте, а порой
они оказывались в толстых книгах -
как будто бы закладками, а я
сам никогда не завожу закладок...
Вот так-то. Я подозревал служанку -
мрачнейшую особу - мне казалось,
что в туповатом чувственном лице
моей Гаретты вдруг мелькает тайна,
мне недоступная... Все это вздор.
Она, конечно, поняла все так,
что я к ней придираюсь - эти люди
порой невыносимы, мне потом
потребовалась целая неделя,
чтоб с нею помириться, да и то
она никак не упускала случай,
чтоб буркнуть что-то: "Сами каковы...",
"Вы, сударь, лучше б не сорили пеплом
на кресло" - или уж совсем бестактно -
"Небось, когда Вы выпьете вина,
я Вам милее..." - Правда, тут не так уж
она и не права, чего скрывать:
однажды, выпив, я не устоял,
да и, поверьте, было нелегко
тут устоять, когда ее халат
слегка задрался, полное бедро
мне закружило голову, и я
придвинулся поближе. И, признаться,
ее тяжелое большое тело,
звериный запах ввергнули меня
в такой экстаз... Конечно же, потом
мне было стыдно, но не долго - день.
Гораздо дольше я смотрел с опаской
на моего садовника: супруг
Гаретты - здоровеннейший детина,
сказать по правде. Мне казалось, он
о чем-то догадался, ну и, право,
хоть он, конечно, из другого круга,
да и вообще, слуга, но все же мне
бывало неуютно - и весьма.
Ну да, я трусоват, но что ж поделать.
И, главное, ведь это повторилось.
Да и не раз... Но, впрочем, я отвлекся.
Так вот, мои таинственные письма
то приходили чуть не каждый день,
то пропадали вдруг, и по неделям,
бывало, почта приносила лишь
пошлейшие газеты и счета.
Да, я скучал. Я к ним уже привык,
хотя и злился на невыносимый,
все время ускользающий подвох,
что в них мне чудился - я и теперь
не знаю, то ли их воспринимать,
как каверзу, задуманную кем-то,
попытку ненавязчиво блеснуть,
умело удивить, - а может, это
был просто зов о помощи, который
я недопонял, и который длится,
так до сих пор не понятый никем? -
Боюсь, у этой тайны нет разгадки.
Однажды только в безупречном шифре
случился сбой - у этого письма
вообще достало непривычных черт:
ну взять, хотя бы, торопливый почерк -
наклонный, сбивчивый, косящий вниз -
и странную несовместимость слов
в начальных фразах: первые абзацы
являли просто совершенный бред.
Потом, однако, неизвестный автор
с собой, как будто, справился - страницы
примерно через две, - уже не так
косили буквы, строчки не ползли,
как ящерицы, - и какой-то смысл
стал в них проглядывать. И постепенно
от полного абсурда изложенье
нащупало дорогу к тридцати
страницам - или около того -
весьма приличной прозы. Да, письмо
не назовешь коротким, но тогда
я прочитал его, не отрываясь,
застигнутый врасплох чужою волей
("чужою шуткой" - следует сказать
по трезвом размышленьи, или лучше,
"чужой издевкой"), и когда сюжет
внезапно оборвался, как обычно,
ничем не указав на окончанье,
я все никак не мог освободиться
от странных ощущений - пустота
влекла меня, я грезил наяву
и не умел избавиться от грез,
порой настолько погруженный в них,
что стыдно рассказать... В моем лице
безвестный автор получил отменный
пример читателя. Такой конфуз.
И все же, несмотря на раздраженье,
мне чем-то симпатичны - и письмо,
и тот кто мне писал, и сам полковник -
полковник больше всех. Конечно, я
его запомнил, в чем-то с ним сроднился,
хоть мы совсем несхожи, и вообще,
все это в прошлом... То письмо я сжег. -
Немного колебался, но потом
рассудок взял свое. Мои посланья
вначале, будто бы в отместку мне,
почти что перестали приходить,
но после все наладилось - и в них
все было как обычно: странный шифр
уже не оборачивался больше
понятным текстом - шифр и ничего
ненужного. Злосчастное письмо
почти забылось, больше не тревожа.
Я сжег его, - ну да, я говорил.
Лишь иногда меня томит вопрос:
тот текст - ну да, в письме - он ведь еще
кому-то попадался? То есть, он
есть где-то? У кого-то на столе?
В библиотеках, на забытых полках,
пусть неизвестный никому, но где-то
он существует? Дело не мое,
конечно же, но было бы смешно
узнать, что автор, выбравший меня
в читатели - без всякого согласья,
да и вообще без спроса, но однако ж,
пославший мне десятка три страниц -
был так самонадеян, что нигде
не спрятал запасного экземпляра
на случай... - ну на случай, если почта
схалтурит, или, связанный делами,
я просто не замечу меж бумаг
таинственного текста, или - ладно,
на случай, если я его сожгу,
встревоженный угрозою моим
спокойствию, привычкам, положенью?
Кто в этом виноват? И кто меня
осудит? - Тем, кто взялся за писанье
историй, верно следует самим
заботиться о собственных трудах,
не ожидая помощи от прочих,
как не ожидаю никогда
чьего-то бескорыстия... И все ж,
когда я вспоминаю о письме,
о том, как я читал его - взахлеб,
не отрываясь, смазав распорядок
привычной жизни, - и потом ворчал
на автора, но снова возвращался
к исписанным листам, меня гнетет
тревога. Отвратительное чувство -
тревога... Там, в письме, его следы,
казалось бы, заботливо прикрыты,
но их, мы знаем, до конца не спрячешь.
Возможно, этим автор и берет -
невнятно будоражещее нечто
проглядывает через календарь
скупых событий, без натуги скачет
на следующий лист - от первых фраз
до середины, где большой корабль
грузился перед выходом, - и дальше
к автомобилю... Впрочем, если взяться
об этом вспоминать, то будет лучше
начать сначала. Это был рассказ...
То был рассказ, точнее - часть рассказа.
Там фигурировал полковник S. -
седеющий, потрепанный войной
и вдоволь наигравшийся со смертью.
Он видел многое - и знал победы,
и был разбит в каком-то городке,
который только памятным сраженьем
кому-то и известен, был в плену,
что стоило ему немало крови
впоследствии - однако, он пробился
опять на самый верх и завершил
весьма недурно долгую карьеру.
Теперь он окопался в безмятежном
курортном месте - высоко в горах,
не слишком далеко от океана.
Неброский дом, приобретенный им
у старых разорившихся хозяев,
дарил спокойствие... - И дальше там,
в рассказе, очень точными штрихами
был обрисован весь туземный быт
полковника - как он ценил прогулки,
обеды в одиночестве, болтал
с развязною молочницей в то время,
когда еще досматривали сны
порядочные граждане... Конечно,
мой пересказ достаточно убог,
да и не все я помню... - Постепенно
завязывались разные знакомства -
с соседями, с соседскими друзьями
и с местными властителями дум,
облюбовавшими ближайший бар,
который он вначале презирал,
но понемногу начал посещать
и даже полюбил его - наверно,
за чуть тяжеловесный интерьер.
Горячность собеседников слегка
его коробила, но, что поделать,
он терпеливо слушал всякий вздор -
все больше о политике, - хотя
порой ему бывали интересны
и эти люди - их самодовольство,
готовность к рассужденьям на пустом
избитом месте, но и тут же их
стол деятельный - не сказать, язык,
но ум, стремленье к хитрым изворотам
ума, что было, в общем, не внове
полковнику, но здесь, когда досуг
собой заполнил все, не раздражало,
как прежде в штатских, может быть, влекло
какой-то новой прихотью свободы
и вызывало зависть. Он сдружился
с Отелио - профессором наук,
ушедшим на покой. Они вдвоем
предпринимали дальние прогулки
на горные озера - без поклажи,
почти без снеди - несколько часов
ходьбы через лесистые холмы
безумной красоты. Тогда полковник
вдруг с удивленьем для себя открыл
необъяснимый, выверенный мир
нетронутой природы - как бы вновь,
не так, как он привык, с одной лишь целью
удачнее расположить войска,
занять высоты, пристрелять орудья...
Он узнавал гармонию вещей,
нисколько не нуждавшихся во внешних
оценщиках, помощниках и прочих
блюстителях - вещей, чья красота
самодостаточна и оттого
предельно безразлична к окруженью -
задумчива, порою холодна,
но не враждебна. Знавший обо всем,
Отелио рассказывал ему
как из скалистых голых наслоений
рождается пейзаж, подобный тем,
что перед ними - как взрослеют краски
окрестных склонов, дальние холмы,
казалось бы, не зная друг о друге,
однако же, друг с другом попадают
в соцветия, - как сам собою мир
нашупывает точные цвета
непознанной гармонии, лишенной
малейшего намека на обман,
вообще на свойство лгать... Они бродили
в окрестностях всю осень, половину
зимы, недолгой здесь, - потом на время
прогулки прекратились из-за снега,
который стаял только в феврале,
а тропв не просохли до апреля,
до первого тепла. Потом внезапно
Отелио скончался - что-то с сердцем,
чуть запоздавший доктор... Преступленья
тут не было - была несправедливость,
но ей не удивишь. Прогулки в горы,
конечно же, поблекли, но полковник
их не бросал, теперь уж никого
с собой не приглашая и порою
изобретая странные предлоги,
чтоб обойтись без спутников. Семьи
он не имел и вовсе не хотел
иметь ее. Сожительствовать с кем-то
он, почему-то, опасался. Впрочем,
подруг всегда хватало. Вот и тут
мелькала очень бойкая вдова,
хозяйка небольшого ресторана -
они порою уезжали вместе
на побережье, и в самом местечке
он к ней захаживал... Была и дочка
известного в округе человека -
кокетка, но богатая. Они
играли в гольф, она его позвала
составить ей компанию, и после,
как утверждали злые языки,
там было что-то и помимо гольфа.
Полковник, впрочем, был невозмутим,
и пересуды скоро поутихли,
к тому же и красотка укатила -
в столицу, к морю, в университет.
Ему, однако, полюбился гольф,
и он нередко проводил часы
до вечера на травяном газоне
с различными партнерами - с судьей,
страдающим одышкой, с сухощавым
и очень цепким старичком-банкиром
и с желчным содержателем трактира,
игравшим лучше всех. Но все не суть.
Размеренный, неторопливый ход
курортной жизни не таил интриги,
а дело в том, что у него однажды
случился бред, точней - случился сон,
отчетливый и непривычно яркий,
и неподатливый, как никогда,
поспешному желанию проснуться.
Полковник S. себе приснился юным,
впервые получившим под свое
командованье небольшую роту
и бешено гордившимся собой.
Они тогда грузились на корабль -
начало африканского похода,
впоследствии сломавшего судьбу
столь многим, ничего не предвещало
трагичного. Он был ужасно горд -
своей осанкой, новеньким мундиром,
чуть грубоватым голосом и тонким
хлыстом у лакового голенища...
Не спав всю ночь, он был, однако, свеж -
быть может, чуть кружилась голова
от выпитого, но соленый воздух
отчетливо бодрил. Кричали чайки.
Назойливо гудели катера,
и подавали низкий, редкий голос
большие корабли. Перед отходом
он весело руководил погрузкой
и, глядя на себя со стороны,
был очарован точностью команд,
небрежной позой... Вот его солдаты
закончили грузиться. На мгновенье
он замер, посмотрел по сторонам -
но Эрны не было. Он знал прекрасно,
что Эрна не появится - когда
она как будто бы шутя призналась,
что вскоре может сделаться женой
какого-то там штатского, он понял,
что все, что нужно, сказано - на этом
он может ставить точку... Что ж теперь
все стало проще. Эрна рассказала
о женихе? - прекрасно, долгих лет
счастливой жизни. Он? - да нет ему
примерно все равно, они выходят
через неделю, взять ее с собой
нельзя - там не игрушки, там война
и все, что отделяет уходящих
к опасностям от тех, кто остается
на берегу... Он так ей и сказал -
"все то, что отделяет", и т.д.
Она едва ли, впрочем, уловила
зловещий смысл, а если до конца
быть честным, то и сам он ничего
зловещего не чувствовал, а только
переживал обиду, но ничем
себя не выдал - и ушел не сразу,
еще шутил... Наверное, она
была разочарована. Пускай.
Теперь все это - не его забота.
Всего неделя на приготовленья,
прощание с друзьями... Он ни разу
к ней больше не зашел, хотя с трудом
удерживал себя, но - удержал,
о чем теперь жалел. Сегодня утром,
когда он брился, он искал морщины -
две вертикальных складки, что должны бы
прорезать лоб, уведомляя всех
о скорбных, мрачных думах. К сожаленью,
морщин не обнаруживалось. Он,
пожалуй, был разочарован так же,
как Эрна днями раньше. Эрна, Эрна...
Уже на трапе он не удержался
и снова оглянулся на толпу,
пестреющую возле огражденья,
и тут же выругал себя: "Мальчишка,
забудь о ней," - и бодро зашагал
по трапу вверх, прищурившись от ветра,
мечтательно переживая слово,
как музыка звеневшее в мозгу -
"о, одиночество, я буду одинок..." -
и даже, будто, выступили слезы,
не отличимые от брызг, и тут же
просохли, не замечены никем.
Поднявшись, он слегка замедлил шаг,
подчеркнуто спокойно отдал честь
и доложил, что все благополучно
доставлено на палубу, и он
готов к дальнейшим подвигам - и, зорко
взглянув в глаза, добавил: "Я могу
вне очереди заступить в дежурство
("о, одиночество," - гремело в голове),
конечно, если Вы сочтете нужным," -
и услыхал: "Прекрасно, лейтенант.
Пойдемте - верно нас зовут обедать..."
Толпа за бортом растеряла лица,
размазавшись в цветную полосу,
а впереди маячил океан,
скрывающий чужой, опасный берег.
Уже сказали о грозящем шторме,
и лейтенант нетерпеливо ждал
безумства непогоды. Горизонт
был так далек, как далека лишь старость,
когда тебе нет двадцати, и волны
шумели о бессильи лживых чисел
пред бесконечностью, и он сквозь суету
матросов, проверяющих крепленья,
тревожных резких выкриков команд
познал покой - тогда лишь милосердный,
когда он краток, и когда за ним
неотвратимо близится сраженье...
Полковник S. очнулся посреди
расбросанных подушек, простыней.
Уже светало. Исчезали тени.
Он потянулся к папиросам, жадно,
ломая спички, закурил и вдруг
почувствовал, что сон не отодвинут
поспешным пробуждением - напротив,
в сознании стремительно бледнеет
и удаляется, как сновиденье,
огромный промежуточный кусок
реальной жизни - тот тридцатилетний
отрезок, проведенный от фрегата,
от лейтенанта, ждущего ненастья,
к измятому постельному белью
и мягким краскам раннего рассвета...
Погасла папироса, и полковник
взял новую, затем зачем-то встал,
хоть спички были тут же, у кровати,
прошел по комнате, затем вернулся -
"Да, верно, изощренная кривая
прожитых дней спрямляется по точкам,
обозначающим минуты счастья,
которые, однако, распознать
возможно лишь по этому спрямленью..." -
невнятная, растерянная мысль. -
Полковник снова встал, достал бумажник,
раскрыл его, оставил на столе,
бездумно отломил кусок свечи,
размял в руках и, удивившись, бросил.
Потом, ссутулясь, подошел к окну.
Уже настало утро. На газоне
обосновались первые лучи.
Хвалился дрозд. Природа расцветала,
столь юная, что, глядя на нее,
хотелось просто усмехнуться - он
стоял, с усмешкой наблюдая все,
что открывал ему прямоугольник
оконных рам, потом прошел во двор
и - дальше к гаражу. Снимая с петель
кусок металла, он поранил палец,
задумчиво поднес его ко рту
и так застыл. Потом опять очнулся,
раскрыл ворота - красная машина
приветливо блестела свежей краской,
помытая, протертая до блеска.
Он усмехнулся: "Маленький бельгиец
не врал, когда, умильно суетясь,
рассказывал про всяческие штучки -
особые, на грани совершенства.
Отсюда и абсурдная цена -
ну и плевать, зато она меня
не подведет..." Теперь уже не медля,
он деловито осмотрел салон,
проверил бак и выехал наружу,
слегка вильнув на гравии у знака,
что направлял к прибрежному шоссе.
Не поднимая кожаного верха
и вдавливая правую педаль,
полковник S. летел по автостраде.
Шоссе петляло. Проносились мимо
роскошные фруктовые сады,
ограды у приватных территорий,
пустые рестораны. То и дело
перед стеклом оказывалось море,
потом - скала, пробитая тоннелем,
приветливая роща, снова море...
Он мчался, все сильнее ненавидя
то, от чего он убегал - людей
и бешено несущееся время.
Особенно, людей - беспечных глупых,
так злобно помыкающих друг другом
и так легко стареющих... Зачем
вся их возня, когда, не осознав
всей глубины бессилия, они
покорно следуют к своим могилам,
приютам, богадельням, инвалидным
коляскам, шамкая беззубым ртом?
Зачем они стремятся к разговору
хоть с кем-нибудь - назойливо и жалко,
упорно расточая пред собой
невидимую атмосферу тлена
и запахи беспомощного тела?
И, не умея вырваться из пут
пространства, образующего кокон -
мертвящую, сплошную оболочку -
они, грозя трясущейся рукой,
пуская слюни, обретают вдруг
последнюю единственную радость -
рогалики и сладкие тянучки,
и заварной голубоватый крем...
"О, время, ты противно мне, и, все ж,
еще противнее мне стали люди -
зачем они стареют?.. Ненавижу."
Дорога, повернув от побережья,
тянулась сквозь долину. Тут она,
не утомляя мелочным зигзагом,
была пряма, как лезвие. Полковник
натужно усмехнулся: "Слава богу,
что в это время пусто на шоссе."
Он резко выдохнул и повернул
утопленный в панель переключатель.
Машина дернулась, чихнула дымом
и вдруг пошла значительно быстрей,
потом еще быстрее - "Слава богу,
все действует, не обманул бельгиец."
Машина разгонялась, обтекатель
затрясся, беспорядочная дрожь
через минуту стала равномерной,
и он о ней забыл - "Еще быстрей...
Все действует, Ну это ж надо, браво,
бельгиец - хоть и глупая страна,
но кое в чем они большие доки..."
Стальной, надежно укрепленный корпус
гудел от напряженья, механизмы
работали, как новые часы,
без всякого намека на изъян.
Он понял: "Я люблю свою машину,
да так, что все прошедшие любови
мне кажутся потешными - никто
со мною не был искренен настолько,
как искренна машина, и никто
так до конца со мной и не был честен..."
Ему вдруг вспомнилось, как умирал
его посыльный - рыхлый, лысыватый,
гордящийся женою и детьми.
Он корчился за бруствером, дрожа
небритой нижней челюстью и веком,
измазанный в блевотине, в крови,
затравленно глядящий на понурых
товарищей, собравшихся вокруг.
Сейчас полковник очень ясно видел
его глаза, точней - покорность в них,
ту самую проклятую покорность
безжалостному времени, внезапно
решившему на нем поставить крест.
Полковник S. прищурился. Теперь
он думал о красивой иностранке,
с которой познакомился в кино
в одном коротком отпуске. Он помнил,
как в тот же день она пришла к нему,
легла в постель без долгих уговоров,
и как она спокойно, безучастно
проговорила: "Делай все, что хочешь,
мне все равно," - "Как все равно?" - "Ну, я же
не кончу. Понимаешь, у меня
такого не бывает." Он тогда
все перепробовал, и, в самом деле,
ей было безразлично. После он
довольно долго обходил всех женщин...
Полковник выдохнул, подумал: "Сука," -
и крепче стиснул руль. Воспоминанья
теперь неслись без всякого порядка,
но сделались далекими, незлыми,
и... Дальше все видней со стороны:
"стремительно летящий, ярко-красный
автомобиль поднялся над асфальтом
и, резко набирая высоту,
стал удаляться в направленьи неба,
через мгновенье превратился в точку
и, наконец, исчез. Полковник S.
блистательно осуществил побег
туда, где нет людей и нет помех
решительному злому состязанью
со временем. Подумайте о нем..."
Так, многоточием кончался лист,
исписанный едва ль до середины,
и я решил, что странное письмо
окончено, но, повертев в руках
последнюю страницу, обнаружил
на черновой обратной стороне
невнятную приписку. Привожу
ее без изменений, хоть, наверно,
стыкуется не очень, но не мне
ее за кем-то править... Вот она:
"Кто знает, до какого рубежа
бессмыслицы случается дойти,
чтоб победить - ведь все наперечет
герои представляются глупцами.
По крайней мере, всякая попытка
ввязаться в самый безнадежный спор
приятна тем, что тратит на себя
очередную порцию безумства,
от этого безумства избавляя
защиту, обвинителей и судей.
И все же, я готов предположить,
что мы еще увидимся когда-то.
Когда? - Не знаю. Повезет лишь тем,
кому наскучат стойкие препоны,
и кто откроет новые пути.
И там, на них, им может повстречаться
полковник, отказавшийся стареть,
и может получиться разговор...
Хотя, едва ли - тяготы дорог
туда, где раньше не бывал топограф,
как правило, опустошают душу,
и очень часто вынесшие их
не слишком расположены к общенью."
На этом изложенье обрывалось.
Довольно странно кончился рассказ,
написанный, как видно из финала,
от первого лица - но, к сожаленью,
в начальных строках автор не был виден,
не удостоив вводными словами,
хоть чем-то, относящимся к себе...
Его хватило лишь на назиданье
в конце. Мне в этом видится изъян,
какая-то его недоработка,
и, в общем, это как-то некрасиво:
мне кажется, что принято, хотя бы
представиться - по крайней мере, в наших
достойных и влиятельных кругах...
Я дочитал последние страницы
уже под вечер. Почему так долго? -
Ну, я все время вскакивал, курил,
ходил по комнате... Конечно, мой
поспешный пересказ не впечатляет,
но сам я, право, был ошеломлен.
Потом всю ночь мне представлялось судно,
отчалившее к диким берегам,
начало шторма, ветренная Эрна
в обличии капризной недотроги
с не очень стройными ногами... Утром
я был почти спокоен, но, когда
мне снова подвернулись на столе
вчерашние листы, я впал в раздумья
на целый день - не выходил к обеду,
хотя Гаретта зыркала глазами
и что-то там бурчала. Мне теперь
предельно четко виделось шоссе
и ярко-красный мчащийся болид,
который, пущеный безумной волей,
стремился к непонятному - ужасно
хотелось знать, чего искал полковник,
на что надеялся, а может просто
он окончательно сошел с ума?
Ну и потом, причем же тут какой-то
несчастный изувеченный посыльный?...
Все это страшно напрягало мозг.
Я очень утомился, так что даже
расстроился и был немного зол -
в конце концов, в полученном письме
всегда предполагается ответ,
а не нагромождение нелепиц.
Пришлось спросить вина. Мне стало легче.
Осталась только смутная досада -
ведь, почему-то, именно моя,
заметная, конечно, но ничем
не отличимая от всех персона
понравилась каким-то шутникам.
Быть может, это следствие моих
давнишних пылких юношеских споров? -
Ведь я когда-то был довольно боек
в дискуссиях и задавал вопросы,
которые мне стыдно вспоминать...
Вообще-то стоит поискать среди
забытых адресатов...
"Да, пожалуй,
я слишком неразборчив в переписке -
об этом надо бы подумать завтра..."
"Обед, конечно, пропускать нельзя -
довольно вредно, в животе бурчит..."
"Гаретта, принеси еще бутылку,
да и запри-ка дверь... Нет, погоди -
давай-ка, прежде, мы задернем шторы..."
1992
|
