Меняет очертанья эмбрион.
Над горизонтом мечется комета.
Неуловимый, через все пространство
несется звон - вселенная звенит
от напряженья, яростно пытаясь
найти в движении своих частей
подобие гармонии, и этим
усилием предельной глубины
меняет формы, наполняя их
все тем же содержаньем, но, однако,
исследование теряет смысл,
когда его предметы бесконечны.
Неслышный звон доносится до всех,
особенно - когда пласты событий
сдвигаются, переменив канву,
и ты внезапно попадаешь в срез
других миров - в почти ничейный город,
в беззвучие, на уходящий в море
покрытый виноградниками склон,
где бесится недобрая стихия,
и камнепад напоминает дождь,
безумный ливень - спотыкаясь, глыбы,
терзая виноград, летят с вершины,
и ураган легко швыряет пену
в убежище, надежное на вид.
И ты, скользя по глинистой гряде,
срывая лозы, переводишь дух
и, глянув вниз, запоминаешь скалы,
водовороты, пенистые струи
и волны, пляшущие тот же ритм,
в котором ты заглатываешь воздух.
Тогда ковчег готовится отплыть,
и ты, ступая по дощатым сходням,
вдруг чувствуешь, как палуба дрожит
той мелкой-мелкой неприметной дрожью,
которую ты ощущал не раз,
порой отмахиваясь в раздраженьи,
и эта дрожь передается телу,
стремится выше и рождает голос,
вобравший слабости и отчужденье,
бессилие, неверие в себя
и радостный, хотя скупой, мотив
пленительной гармонии от всех,
кого ты чтил, но, в то же время, взмывший,
отпрянувший, поднявшийся над ними,
уже способный вслушиваться в них,
не торопя и не объединяя.
И ты, еще надеясь на другой
какой-нибудь спасительный исходец,
пытаясь пробудиться, второпях
изобретая способы для бегства,
внезапно понимаешь, что теперь,
захваченный безжалостною силой,
ты остаешься с ним наедине,
и это одиночество - безмерно.
Тогда, теряя мужество в себе,
ты отдаешься смутному желанью
остановиться, повернуть назад -
бросаешься в суетную толпу
немногих провожающих, к которым
ты был так холоден еще недавно,
и, вспоминая пережитый страх,
лелеешь стыд под видом облегченья.
И камни утомляются. И ветер,
по прежнему раскачивая грозди,
становится беззлобен. Сохнет глина,
запоминая твой неровный след.
Ты с некоторой оторопью видишь,
как матовый осоловелый плод,
одолевая внутреннюю тяжесть,
теряет семя. Космос не звучит.
2
- Мой друг, наверное, уж не придет.
Не хочешь ли вина? Я и забыла,
что у меня еще стоит "Кварели"
с той памятной пирушки - мы с тобой
сейчас пойдем, две старые карги,
на кухню и допьем назло событьям
все, что там есть. Не бойся, я шучу.
Однако, выпить вовсе не мешало б.
Ты знаешь, странно чувствовать, что мне
так опротивели мои соседи,
подруги - я не о тебе, конечно, -
и ничего не хочется. Порой
мне кажется, что он - ты понимаешь
о ком я - он все выкрал у меня:
веселый легкий нрав и беззаботность,
и молодость... Сначала я пыталась
быть с ним, когда он уходил в себя,
точнее - в ту далекую страну,
в которой только он и может жить,
не зная раздражения. Однако,
мне явно не хватило любопытства -
когда болтаешься среди химер,
абстрактных построений, ищещь суть,
или, точнее, наблюдаешь, как
до сути добираются другие,
то на любом плюгавеньком отрезке
всех этих заковыристых путей
тебе все время нужно выбирать -
а это так мучительно, поверь мне,
и ты ничей не ощущаешь локоть -
бредешь в сопровожденьи пустоты,
не ожидая ни сопротивленья,
ни чьей-нибудь поддержки... Ощущенье
такое, что не только я ему,
но он мне тоже и не нужен вовсе,
поскольку неимение границ
лишает смысла всякое желанье
нарушить их. А мир, в котором я
готовлю ужин, подметаю пол,
бреду в толпе, глазея на витрины,
далек, как пятна, смазанные рябью,
почти неразличимые со дна.
И знаешь, там довольно правоты,
но, даже отнесенная во благо,
любая отчужденность портит кровь,
и каждый образ, выношенный им,
при всей своей гармонии увечен,
поскольку мертв, и, чтоб в него вдохнуть
сознание, он, возвращаясь к нам,
берет мое тепло, мои капризы,
чудачества и прочее, за что
меня и ценит, - это было так
все время; я могу протестовать,
но он, конечно же, сильней меня,
да и хитрее. - В общем, я устала.
Давай-ка выпьем. Что ты говоришь?
Кого-нибудь другого? Ну, конечно,
без этого не обошлось. Однажды
я учинила очевидный финт,
устроила такой нехитрый фокус...
Ты помнишь это дачное местечко
на островке? Так вот, недавно я
туда отправилась ему назло
с Репневым, - ну, ты видела его -
такой высокий, с крупными руками
и очень тихо говорит, опять же -
дремучая вселенская тоска
в глазах, движениях, но - в общем милый
и иногда смешной. Он все со мной
пытался заговаривать, не смея
ни проводить, ни прочее, и вот -
такая неожиданность. Несчастный,
я думала, он рухнет, но, однако ж,
он согласился сразу. Ну а там -
толпа знакомых, все в недоуменьи:
никто ведь не решается спросить,
что происходит, ну а ты же знаешь,
как наши благородные коллеги
охочи до подобных новостей...
Короче, ужас. Представляешь, эти,
Бретецкие таращились в упор -
ну всякий раз, где б мы ни появились -
пока мы им не надоели. Впрочем,
дня через два мне, кажется, самой
все это надоело - как-то вдруг
осточертел Репнев и этот остров,
и перестал вязаться разговор...
Репнев, конечно, дергался, но это
меня не трогало ни вот на столько,
и знаешь, ночью мне казалось, что
я отдаюсь ему, как проститутка, -
короче, мы уехали. Мой краткий
демарш осуществился как-то вяло.
Что он? Не знаю. Будто б - ничего.
Мы встретились, все - как обычно, правда,
я не всегда умею распознать,
что в нем на самом деле происходит.
Я даже не всегда могу понять
его рассказы - он их переводит
специально для меня, как, знаешь, эти,
газетчики кропают интервью,
используя бессмысленные фразы,
которые на их убогий лад
"понятны людям"... - Да, для дураков,
но я себя-то не считаю дурой,
и все это обидно... В общем, мы
частенько отдаляемся настолько,
что всякий раз я не могу понять,
вернемся ли, и надо ль возвращаться.
Ты понимаешь, в чем-то это все
искусственно - ведь он себя не любит,
а значит и не любит никого,
а главное - он тянется все дальше...
Я стала очень, очень одинокой.
Не смейся только, я теперь себе
придумываю разных третьих лиц
и с ними разговариваю. Как-то
я даже выдумала бога - знаешь,
я с ним беседую по вечерам,
я говорю: "Пожалуйста, мой Бог,
скажи ему, чтоб он остановился,
чтоб осмотрелся... Ведь такая гонка
с самим собой не позволяет даже
освоиться на взятых рубежах,
почувствовать всю полноту того,
чем он уже владеет, и тем самым,
ведет к бессмысленным потерям сил
среди дурацких собственных сомнений," -
и он мне отвечает: "К сожаленью,
он, как и я, довольно глух к советам
со стороны..." - и мне бывает легче,
не знаю, отчего... Ой, ты скучаешь -
ну извини, я заболталась. Ну,
прости меня. Давай еще нальем.
Скажи-ка мне, как там твоя малютка,
ты ей еще завязываешь бант? -
Ведь вы же, кажется, хотели стричься? -
Ну да, она вообще очаровашка...
3
- Мне не о чем рассказывать: в моей
истории недостает сюжета -
события не связаны одной
понятною канвой, разобщены,
считая, видимо, что одиночки
всегда мудрее замерших в строю.
Осмотр же отдельных образцов
прошедшего позволит лишь сказать,
что имярек слегка страдал занудством,
был невоздержан, вычурен, нескромен,
за что впоследствии и поплатился - впрочем,
характеристику дополнит то,
что в настоящем он вполне готов
со многим согласиться, и при этом
его манера дразнит абсолютом
чрезмерной независимости (так
от расстановки не зависит сумма).
Короче, я уже не нахожусь
в том милом возрасте, когда блужданья
в искусственных придуманных мирах
несут в себе значительность, однако,
быть может, невостребованность, может -
дурной пример завзятых мудрецов,
кончавших очень плохо, а скорее -
призыв уже давно шагнувших дальше
и там оставшихся меня толкает
отсюда прочь, понятным языком,
однако же, не сообщая адрес.
И, понемногу думая о них,
я примиряюсь с мелочным кошмаром
тоски, бессилия и прочих козней
невзрачного божка, который мстит
всем тем, кто посягнет на однозначность
его распределения ролей.
А здешний мир, почуявший нутром
причуду, выходящую за рамки,
конечно же, не выглядит добрее,
и я не выгляжу добрей к нему,
хоть не желаю злобствовать... Об этом
тебе расскажет Лидия. Она,
не знаю почему, пока со мной -
не часто это тянется так долго,
а тут - как видишь. Но пора признать,
что мы уже все чаще злим друг друга,
и эта злость уже нужнее нам,
да и, пожалуй, проще остального.
Поэтому случился этот отпуск
ее на этом пошлом островке
в компании угрюмого дрочилы
с соседней кафедры, о чем, конечно,
мне доложили в тот же самый вечер
любезные подруги. Знаешь, мне
никак не прививается искусство
держать себя в подобных милых сценах,
но тут, к тому же, я внезапно понял,
что мне не помогают отстраненность,
ирония, и что на этот раз
я потерял так много, что, боюсь,
я вряд ли этому найду замену.
Ты знаешь, мне знакомо ощущенье,
когда асфальт уходит из-под ног,
и здания ползут на мостовую,
вздымая тучи пыли, вязнет воздух,
и чем-то забивается гортань, -
когда все рушится, но это - в прошлом,
в далеком прошлом, тут же вышло так,
что все вокруг осталось неизменным,
но с Лидией я потерял ту нить,
которая, быть может и непрочно,
но сохраняла связь с живой и теплой
дышащей сутью - с тем тугим мирком,
где копошатся миллионы тел
и толпы неприкаянных желаний,
и возникают дрязги, пересуды,
суетная возня - все то, короче,
чему я чужд и от чего бегу,
все время возвращаясь - не из страха
и не от одиночества, от них
едва ли лечат - возвращаясь, чтобы,
готовя свой очередной побег,
себя заставить в следующий раз
забраться дальше, где, наверняка,
у одиночества покрепче хватка.
Я возвращаюсь в то же окруженье
людей, которым безразличны все
мои усилия, и им назло
я довожу усталость до абсурда
и ясно вижу через пелену
в натруженном мозгу всю бестолковость
натужных построений, до которых
сумел добраться, и, когда тупик
становится надежно различим,
я сбрасываю лишние оковы,
безжалостно зачеркиваю все,
к чему уже не захочу вернуться,
и получаю редкую свободу
избавиться от самых строгих пут -
не часто достижимую, но все же
возможную, - ведь, связанный собой,
своею волей, молчаливый дух
на самом деле ждет освобожденья
со стороны, и, ставшая помехой,
абстракция тем выглядит прочней,
чем меньше повода ее разрушить.
А Лидия - о, Лидия и есть
как раз тот мост, которым я бреду
сдаваться милосердному отряду
живущих тем, что не звучит во мне, -
и Лидия уходит... Вместе с ней
отодвигается плавучий остров,
сомнительный и нелюбимый праздник,
и вот, я чувствую, что часть меня,
к несчастью, остается там, на нем,
и я раздваиваюсь, не умея
приблизить то, что оттолкнул однажды.
Конечно же, я мог бы разорвать
с какой-то из частей, давно признаться
себе, что я вливаюсь навсегда
в одну из этих непохожих армий,
и что навеки расстаюсь с другой...
Тогда, покинутый своей судьбой,
я, может быть, употреблю уменья,
и у меня появятся желанья,
понятные не только чудакам,
но вовсе даже досточтимым прочим,
которые сумеют подобрать
ко мне слова, названия, ключи.
Не знаю, кем я стану - то ли скрягой,
стяжателем, примерным семьянином,
а может быть, правителем химер,
отшельником - при выборе обратной
возможной стороны... Одно лишь точно:
любой единственный доступный мир
меня задушит - по большому счету
пространство, замкнутое на себя,
пригодно лишь для ожиданья смерти.
И я, не находя других путей,
иду своей привычною тропою -
пугая окружающих, смеюсь
ухмылками своих многообразных
обличий, выдуманных или явных,
и поклоняюсь нескольким богам...
Ты понимаешь, это есть болезнь,
и я не знаю, где я больше болен,
точнее, для которой из частей
еще не безнадежно состоянье,
и доктора не вынуждены лгать, -
хотя, быть может, безнадежны обе,
и мне осталось только подождать,
пока на празднике погасят свет,
и темнота сгустится понемногу,
все больше отвоевывая мир
у моего сознания, а после
придет забвенье и излечит разум -
скорей излечит, чем освободит.
4
- Мой Ганимед, я не могу понять
устройства этой небольшой планеты,
которая - ты помнишь? - лишь недавно
нам сделалась доступной. Может ты
мне объяснишь, какой из наших книг
разумно следовать, чтоб разобраться,
зачем несчастные, что там живут,
так много совершают всяких разных
движений, от которых мало прока,
и, вслед за тем, другие чудаки
всю эту суету воспроизводят,
не получая ничего взамен? -
Им, верно, не у кого попросить совета?
Наставников там, видимо, не много,
и все ужасно заняты... А ты
жалеешь их? Ведь это же ужасно,
когда хотя бы день проводишь без
Наставника - ведь можно перепутать
все следствия, и каждая минута
тогда не будет содержать в себе
понятного и видимого смысла,
точнее, этих смыслов будет столько,
что в них заблудишься... Ох, Ганимед, мне страшно.
Скажи, быть может, это просто шутка,
полезный поучительный пример
того, что может быть, когда рискнешь
ослушаться - как, помнишь, этот Гарвик
из нулевого сектора - и в нашей
великолепно выполненной жизни
таких реалий быть не может вовсе?
Ну объясни мне, я не успокоюсь,
пожалуйста... Мне правда неуютно -
у страшной сказки должен быть конец -
простой, понятный - ну а где же в этих
историях содержится разгадка?..
- Ах, Эрника, Вы сущее дитя.
Миры разнообразны, до всего
у нас, ведь, тоже не доходят руки.
Улучшить что-то можно только если
весь матерьял созрел для улучшенья,
а что до этой разноцветной точки,
которая, Вы видите - отнюдь
не в центре мирозданья, то боюсь,
что в очередь она не встанет первой.
Что ж до устройства этого мирка -
его пример не слишком уникален:
планета вовсе не стара, однако,
вполне загажена; у населенья есть
врожденные зачатки пустоты
в самих себе, которые затем
определяют странные метанья,
немало Вас пугающие. Каждый
при этом выбирает образец
по собственному непростому вкусу
и в меру сил реализует прыть,
желая думать, что к нему стремится.
На самом деле, выбор невелик:
у большинства все сводится к наличью
примет преуспевания, опять же
понятных большинству - удобной спальни,
хорошей пищи, средств передвиженья
и прочей атрибутики, что им
докажет, что они не хуже многих
и, так сказать, "шагают в ногу с веком".
Амбиции других имеют цель
хоть чем-то постоянно отличаться
от большинства (но так, чтоб это знало
все то же большинство) - тут, без сомненья,
есть самый сильный раздражитель: власть,
которая притягивает прочно
и навсегда. Ради нее нередко
они переступают все границы,
но вряд ли есть хотя б один пример,
когда б об этом пожалели. - Так же
оправдан путь к значительным деньгам,
что, собственно, почти одно и то же -
и тут, и там конечным результатом
является возможность получать
от равнодушной разобщенной массы
всегдашний отклик на любой каприз
в угоду своему самообману
о нужности кому-то, и порой
самообман способен преуспеть,
впоследствии, однако же, всегда
пасуя перед ласковым цинизмом
какой-нибудь молоденькой красотки
и вырождаясь в стойкую привычку
к шампанскому и поеданью устриц.
Смешным же здесь является стремленье
облечь ожесточенную возню
(нередко - и кровавую) в какой-то
слащавый облик, привнести туда
оттенок выспренных идей, которым
так верят те, кто не способен их
прочувствовать, перерасти, отбросить.
Таким глупцам, бесспорно, несть числа,
и именно они бегут за флагом,
покорно вознося на пьедестал
хитрющих кратковременных кумиров,
легко разочаровываясь в них,
но не участвуя в игре, поскольку
идею может пользовать лишь тот,
кто ясно видит всю ее ущербность...
И, наконец, особая статья -
немногие несчастливые те,
кому недостает терпенья, сил
и всей способности существовать
в таком большом скоплении народа.
Они находят для себя приют
в других каких-то фетишах - в процессе
раскапывания глухих обочин
устройства мирозданья, или, скажем,
в попытках населить свои пустоты
придуманными образами, что
изрядно настораживает прочих.
Усилья эти, в общем-то не слишком
масштабные, рождают иногда,
причудливо сплетаясь меж собой,
внезапно попадая в унисон
очередному общему безумью,
такую многозначную вещицу,
название которой - "красота",
нимало не способную придать
осмысленность их беспокойной жизни,
но занятую поисками жертв
и жертвы находящую в избытке... -
Так вот, у чудаков бывает тяга
к придуманным событьям, очертаньям
и прочему. А иногда они,
нагромоздив искусственных дверей
в стенах искусственных же лабиринтов,
предпочитают раствориться в них
под действием какой-то сложной дряни -
особенно, когда осознают,
что мастерские, где они творят,
готовят матерьял и инструменты -
глухие ниши, смысл которых в том,
чтоб скрыться от других - полны другими
вполне бесцеремонными жильцами,
которые не выключают свет
на общей кухне, шаркают ногами,
плюют на чистый пол, да и при этом
все норовят похлопать по плечу,
как близкого и равного соседа...
Такая вот пестрейшая картина.
Ну, впрочем, есть, конечно, ряд вещей,
что их объединяют - чаще это
осознанные общие враги,
совместные несчастья, а помимо -
для них для всех влекущи перемены
и много значат женщины, в которых
особо ценят узкие лодыжки
и тягу к независимости - впрочем,
тут вряд ли что-то может удивить...
- Ах, Ганимед, какое наслажденье
внимать тебе, когда твои слова,
отыскивая нужные места
в воссоздаваемом тобою мире,
перемещаются внутри - так точно,
их логика так безупречна... Право,
ты так умен, ты можешь из всего,
из самых отвратительных коллизий -
неоднозначных, спорных, многоликих -
построить ясный и прозрачный свод,
где невозможно спутать направленья.
Я, даже, чувствую все это телом -
вот здесь, потрогай, здесь плывет тепло
и легкая восторженная дрожь...
Я помню, как однажды точно так же
я чувствовала это - я шагала
из школы, но по внутреннему кругу,
где выложена плитка - ты не помнишь? -
она все чередуется - то черный
прямоугольник, то какой-то светлый,
и - снова черный, снова светлый... Я,
ты представляешь, попадала только
на светлые участки, раз за разом:
шаг - и на светлый, шаг - на светлый снова,
и я ни разу не ошиблась, правда -
все время попадала всей подошвой
на светлые квадратики, и, знаешь,
в порядке этом было столько счастья,
что все во мне дрожало, и теперь
я счастлива совсем-совсем не меньше.
Нет, что ни говори, прекрасно жить,
когда так четок мир, ну а с тобой
он ведь всегда так безупречно четок...
Ах, Ганимед, ты очень, очень мил,
и я тебе так благодарна, право.
Ну, обними меня. Ах, Ганимед...
Как жаль, что нам нельзя совокупиться -
ведь мы же, в сущности, давно бесполы...
5
- Кто там шумит? Ты сердишься, малыш?
Ну, ну, не дуйся, я уже вернулась.
Смотри, что я нашла тебе на кухне -
смелее, это вкусно... Ты опять
тут безобразничал - и лазил в шкаф,
разворошив мой самый верхний ящик?.. -
Бессовестный... Ну да, смешно, конечно.
Однако, ты всегда предпочитаешь
своим игрушкам разные предметы,
пригодные совсем не для игры, -
ты хочешь поскорее стать большим? -
не торопись, тебе ведь только год,
и этот возраст далеко не худший.
Ну что, уже пора стелить кровать -
стань-ка сюда... Бессовестный... Смеешься?
Все дразнишься своим лукавым видом? -
Ну ты и фрукт, фруктулик, фруктульон...
Ты, верно, вырастешь шпанистым парнем -
драчливым хвастунишкой, но, пожалуй,
не будешь злым, а если повезет -
не будешь одиноким, если только
твои ухмылки, форма головы,
уменье спать с открытыми глазами
не есть следы упорных мрачных генов,
фиксация неуловимых черт
мучительного будущего... Впрочем,
все это, к счастью, очень далеко.
А мы сейчас давай удобно ляжем -
вот так. Укроемся... Ну, спи, малыш.
Чего ты сморщился? - я буду рядом,
я не уйду, пока ты не уснешь.
Смотри, глаза совсем уже закрылись,
а ты все борешься с собою - спи,
тебе приснится сон - такой же яркий,
как плод, который мы с тобою ели,
такой же сладкий... Ты потом поймешь,
что самые любимые игрушки -
покойные доверчивые сны.
А я - не бойся - я же буду рядом,
ты ж знаешь - я тебя не обману,
я не уйду. Давай же, спи, малыш...
О камни разбивается волна,
рождая пенные водовороты,
живущие настолько малый срок,
что их всерьез не принимает берег.
Младенец спит. Не колготится ветер.
Комета разрывает на куски
ту темноту, которою укрыт
приют ошеломленного ковчега,
столь многое вобравшего в себя
и отчужденного своим бессмертьем.
Пройдет мгновение, и он продолжит путь,
пусть даже не дождавшись пассажира, -
направленный младенческой рукой,
неслышно оторвется от причала
и, обреченный пожирать пространство,
прольет слезу, цена которой - вечность.
И ты потом найдешь его следы -
примятую траву, сухой кустарник,
чужое выражение на лицах,
и будешь ждать, что он еще решит
вернуться - может быть, не за тобой -
и тем сумеешь оправдать себя,
придав осмысленность своим потугам.
А мир, еще не выросший из грез,
возобновит большое представленье,
и зрители, заполнившие залу,
невидимые, где-то там, вверху
сидящие на каменных скамьях,
слегка привстанут, чтоб размять колени, -
когда-нибудь они сведут ладони,
и бравурный сорвет аплодисмент
распорядитель бала, а пока -
пока над крышами бледнеют звезды,
и, молчаливо предвещая день,
туман спускается на побережье.
1991
|
